Лидер группы «Пилот» Илья Кнабенгоф поделился своим свежим стихотворением. Произведение «Дедов урок» музыкант посвятил своему дедушке.
Я был совсем ещё малой,
Лет девять-десять было мне, насколько помню.
Холодной сыростью промокший Ленинград
Постукивал в мое окно то ль градом, то ли каплями дождя с балтийской солью.
Обычный день,
Тот, что на всю оставшуюся жизнь запомнится как шрам,
Как гвоздь в доске, как свыше волшебства предначертание.
Мне мама утром говорит: «Поедешь к деду после школы,
Поиграешь у него, поешь, приеду вечером». Семейное свидание.
Неблизкий путь до деда –
На троллейбусе трястись от первой остановки до последней,
Но мне у деда погостить – за радость, не квартира – волшебство!
И я, согласно улыбаясь перемене,
Хватаюсь собирать поспешно всякую мальчишескую мелочь,
Щекочет предвкушением сказки всё моё нутро.
В то время уж за восемьдесят было деду Мише по годам.
Свою последнюю четверть века прожил он один,
Едва шагнула бабушка с планеты.
Всё понимающий и добрый взгляд, в котором радостный задор с печалью чудом уживались,
Неспешность слов без суеты, как будто само время отдыхало в доме в кресле за прочтением газеты.
Я там любил бывать — среди тяжелых штор, огромных фикусов,
Шкафов дореволюционных.
Мне мил был скрип трамвая, что прямо под окном свершал натужный поворот.
В хрустальной вазе леденцы, огромный круглый стол с нависшим абажуром,
Шипение газовой колонки, в углу беспечно болтающее радио
О череде забот.
Мы с дедом странным и уютным чувством благодати и любви
Проникнуты друг к другу были,
Порою вовсе в разных комнатах часами время проводя,
Мы, словно молча меж собой договорились попусту не лезть
Друг к другу,
Но счастьем было встретиться на кухне и поболтать за ужином под вечер на исходе дня.
И в этот день всё было, как всегда, казалось;
Я после школы сел в троллейбус, носом подоткнув окно,
И двадцать остановок пролетели мимо, словно острова в продрогшем мокром городе.
Вот дедов дом. Парадная пропахла стариками, тихо и тепло.
С гранитной крошкою ступени, кафель на площадках,
Дверей тяжелых деревянных бордовые врата.
Мой дед открыл. Я окунулся в волшебство загадочного мира,
Трепеща как прежде,
Рассказывая на ходу ему – как у меня дела.
Огромные часы считали своим маятником время, будто детские качели,
Я разложил игрушки на полу, устроив под роялем себе личный кабинет,
Пол дня мелькнули мимо быстро, незаметно,
Пришла пора идти за стол вкушать нехитрый дедовский обед.
Пожаренная каша гречневая с сахаром в присыпку,
Стакан холодного кефира, подогретый хлеб, куриный суп с лапшой –
Так дед питался четверть века, себя балуя порою
Лишь докторской пахучей колбасой.
Мы ели за клеёнчатым столом, болтая о беспечном.
Вдруг что-то щёлкнуло внезапно у меня внутри,
Остановился миг,
И я, взглянув на деда, в нём узнал лицо той самой Жизни,
Остолбенел, запнулся, замер, смолк, оцепенел,
В суп ложкою поник.
Глаза неизмеримой добротой его светились,
Улыбка иль усмешка притаилась в уголках среди морщин,
Но вместе с тем я ощутил всю тяжесть века, прожитого им на свете,
Трагедий отпечаток, горя след, всепонимания скалу, принятия, смирения. Я ощутил покоя лёгкость, примирение с Жизнью,
Как будто дед отныне с нею стал един.
И тут, забыв о возрасте своем сопливом
И перестав играть в ребенка, вперив взгляд в заоблачную синь,
Я понял – это шанс спросить о самом главном.
Я ложку положил.
Дед, словно понял всё, глазами посерьёзнел, замер,
И я спросил: «Слышь, деда, а что такое Жизнь?»
Он молча и печально улыбнулся,
Локтями лёг на стол, наморщил лоб, и молвил медленно, слова неторопливо подбирая, как будто главное пытаясь не забыть:
«Илюша, жизнь – это страдания море в целом,
Но есть в нем островки мгновений немыслимого счастья,
И ради них всё ж стоит это море переплыть!»
С тех пор уж сорок зим, как ветер, миновало,
Давно уж деда нет в живых, но те его слова
Запали в душу мне, и с каждым годом обороты набирая,
Они становятся всё ближе мне, ясней, весомее, и, словно якоря,
Они меня держали смутными ночами,
Когда тянулись руки совершить непоправимое, закончить всё сейчас, не мучаясь, без сил терпеть ещё.
Я вспоминаю эти острова в бушующем и мрачном море,
И шепчут мне они: «Плыви!», и не дают пойти на дно.
Так много раз мне дед спасал и веру, и надежду, и самую жизнь,
Не ведая о том, и так и не узнав, насколько он мне близок был и важен.
Всю жизнь я по нему скучаю, помню тот невероятный день, тот светлый островок,
Который маяком средь шторма осветил мне путь, а может быть теперь и вам, возможно, даже.
Спешите же сказать все нужные слова, пока есть время,
Поторопитесь сердце приоткрыть, зажгите маячок,
То – острова во мраке жизни нашей, треплющей нещадно!
Семь футов вам под килем, и тебе, Илюша-морячок.
Смотрите также:
Илья Кнабенгоф готовит третью «Аудиостихию»