18 января группа «Мумий Тролль» выступила в Лондоне с программой «Морская.20». Ведущее русскоязычное издание о жизни за границей ZIMA поговорили с Ильей Лагутенко накануне концерта о его жизни в Лондоне, одиночестве и певице Монеточке.
Илья, вы приехали в Лондон с программой «Морская.20». В ее основе – альбом, который был записан двадцать лет назад здесь, под шум колес вокзала Ватерлоо. Это для вас символичный приезд?
Если бы вы спросили меня про ожидания и итоги, то я бы отмахнулся — ничего такого не люблю комментировать. Но что касается самого приезда в Лондон, то да, этот — особенный. Когда я записывал здесь альбом «Морская», то и представить не мог, что вернусь с ним сюда двадцать лет спустя к публике, которая ждет не дождется нашей встречи. И буду выступать здесь в залах, в которые сам когда-то ходил на концерты и инди-вечеринки.
А чего вы ожидали?
Тогда вообще ничего не ждал. И уж точно не ожидал, что моя жизнь развернется таким образом, что рок-н-ролл станет [главной] ее составляющей. Когда я рос, то всегда хотел, чтобы у меня была рок-группа, но прекрасно отдавал себе отчет, что никакого будущего в Советском Союзе у этой группы быть не может. Но по стечению обстоятельств я приехал работать в Лондон, и потом вообще все в жизни резко менялось. Поэтому этот город навсегда останется для меня одной из нескольких родин. И для меня каждый концерт здесь — скорее, дружеская вечеринка, чем отметка в гастрольном графике.
Как так получилось, что вы переехали в Лондон?
В Лондон я попал в результате поисков себя и определенной безысходности. К началу 90-х я отучился в двух университетах, советском и китайском, но не знал, что меня ждет. Советский Союз к тому времени вдруг развалился со всей своей «системностью», к которой у меня не было никаких симпатий, но и не было чувства, что можно однажды от нее отделаться. У меня встал вопрос, как и где жить и работать дальше, в общем, извечный вопрос «что делать». Хотелось, чтобы это совпадало с моим интересом к путешествиям — желание посмотреть, что там за горизонтом, у меня было всегда. Поэтому когда мне предложили использовать свои навыки переводчика в Лондоне (а я к тому времени говорил на китайском и английском), то я долго не раздумывал.
То есть вы сначала работали здесь переводчиком?
Мое знание языков было нужно для ведения бизнеса. Это было самое начало 90-х. Мои дальневосточные друзья делали в Лондоне очень амбициозный по тем временам проект: по сути, это была оставшаяся до сих пор вполне фантастической история об интеграции предприятий российского Дальнего Востока на мировые рынки. Сейчас мы с улыбкой вспоминаем, какими же самоуверенными мы тогда были… Причем все шло хорошо, пока наш партнер, один из крупнейших британских банков, Barings Bank, не рухнул. Он развалился буквально за один день. Об этом даже кино снимали, это очень известная история. Я на тот момент ходил в галстуке и костюме, у меня был офис [возле] St. James и мне было двадцать с чем-то лет. Ко мне приезжал на [встречи] один из управляющих банка на Jaguar, все было красивым и многообещающим. Но однажды он пришел пешком и спросил: «Илья, а ты читал утренние газеты?». Больше мы не виделись.
Выходит, «Морской» мы обязаны лопнувшему банку?
Отчасти да! Я оказался в Лондоне один и ни с чем и понял, что большой бизнес — не мое. И вернулся к музыке. Тогда в Лондоне были очень интересные музыкальные времена: расцвет брит-попа, рейвов, сool Britannia, одним словом. Все бурлило и кипело. И оказывало на меня огромное влияние.
Как сейчас держите связь с Лондоном? У вас ведь здесь живет сын?
Сын вырос. Работает в сфере hospitality на одну из британских компаний, которая реализует девелоперские проекты на Кипре. А вообще у меня здесь осталось много друзей, есть и деловые интересы в области музыкальной дистрибуции. Ну и схему лондонского метро я по-прежнему знаю гораздо лучше, чем схему московского.
А где вы сами сейчас живете?
Я не хочу лукавить, так что скажу прямо — я не знаю, как ответить на этот вопрос. С детства я много переезжал, тому были причиной семейные обстоятельства, порой очень горькие и печальные, поэтому привыкать не «оседать» на одном месте мне не приходится. Мои гастроли – это такое постоянное «музыкальное путешествие», я зарабатываю этим на жизнь и по-другому пока не придумал.
Обычно в таких случаях себя называют человеком мира или космополитом.
Я в каком-то смысле согласен с Терезой Мэй, которая сказала: «Нет «граждан мира», есть «граждане ничего». Такие ‘citizens of nothing’. В этом есть горькая правда. С другой стороны, в мире же много людей, которые живут на несколько стран, говорят на нескольких языках, вне зависимости от паспорта и прописки. Есть такое понятие – TCK – Third culture kids, «люди третьей культуры». И говорят, их уже несколько сотен миллионов, то есть это население очень большой страны. Это сложный вопрос, на него нет однозначных ответов.
Чувствуете себя одиноким?
Не думаю. Я с чувством относительной изоляции был знаком с детства, когда жил на краю земли, во Владивостоке, который долгое время был закрытым городом, хотя, казалось, все было рядом — вон Китай и Япония через дорогу, хотя на нашей жизни это никак не отражалось. Потом границы открылись, но оказалось, что не всем интересно исследовать новые горизонты. Вообще, на свой жизненный путь часто встаешь неосознанно. В моей жизни было много перемен, многое приходилось начинать заново, но я счастлив, что в конечном итоге мои путешествия привели меня туда, куда привели.
Вам хотелось бы больше перемен?
Конечно, как музыканту мне хотелось объять необъятное. Покорить весь мир своим творчеством. Это нормальное желание. А о чем я иногда в жизни жалею, так это о том, что иногда вовремя не прекращал делать то, чего хотелось не мне, а другим людям. В общем, о потерянном времени на глупые разговоры и пустые затеи.
Последние пять лет вы занимались фестивалем V-ROХ во Владивостоке. К чему в итоге пришли?
Идея V-ROХ была в адаптации к российским реалиям музыкальных фестивалей шоу-кейсов, на которых мы много выступали по всему миру, от Азии до Америки. Я в этом видел логику. И Владивосток, который находится рядом с азиатскими рынками, в эту логику прекрасно вписывался. Идея тихоокеанского сотрудничества лежала на поверхности — она выросла в проект деловой платформы для музыки и других культурных течений в формате фестиваля. Все началось очень хорошо, но политические и экономические причины за последние годы свели все на нет — фестиваль остался по большей части городским бесплатным праздником. Ну и, конечно, есть весомая финансовая причина — до Владивостока по-прежнему очень дорого добираться из остальной части России. Но за пять лет у фестиваля все же появилось имя и свое место на мировой «музыкальной карте». От «сарафанного радио» – рассказов участников из разных стран – и от неожиданной хвалебной передовицы о первом V-ROХ в New York Times о фестивале узнали многие музыкальные эксперты во всем мире.
Как будете развиваться дальше?
Изначальную идею мы трансформировали и сделали пару фестивалей Far From Moscow – это коллаборация музыкантов и художников из постсоветского пространства и местных «творческих сил», мы такие фестивали провели в Лос-Анджелесе и Токио. Что касается Лондона, то мне еще 15 лет назад предлагали что-то придумать в этом направлении, но тогда у меня не было понимания, какой же будет наша публика. Сейчас многое расставилось по местам, и уже идут переговоры о том, чтобы сделать подобный фестиваль регулярным именно в Лондоне.
На свои фестивали вы приглашали многих молодых музыкантов. Что, на ваш взгляд, сейчас происходит в российской музыке?
Сейчас ни в России, ни во всем мире нет новых больших имен в музыке. Недавно мой приятель, музыкальный журналист, делал подборку о том, что происходит в современной музыке — он опросил для этого несколько десятков экспертов, попросив назвать то, что они сочли интересным в 2018 году. В результате этого опроса было видно, что ответы у этих экспертов – людей, которые не только любят музыку, но и [исследуют ее профессионально] – почти ни разу не совпали. Вот это и есть картина сегодняшнего мира: мы слишком много знаем, но не факт, что мы знаем друг друга хорошо.
А что скажете про то, что эпоха Земфиры и «Мумий Тролля» закончилась?
Да она должна была закончиться еще двадцать лет назад. На свой первый гонорар я не покупал себе машину, я организовал рекорд-лейбл, который должен был обеспечить жизнедеятельность неизвестных молодых коллективов. Я считал, что «мумий троллей» должно было быть много, ведь только таким образом можно было построить здоровый музыкальный рынок. Но время расставило все на свои места. Я себе прекрасно отдаю отчет в том, что для того, чтобы группа продержалась несколько десятилетий, должно совпасть большое количество никому не известных факторов. Это невозможно предсказать. Но как говорит моя мама, «кто выжил – тот и победил».
Вам нравится Монеточка, Гречка?
Я всех их слышал. Более того, так как я занимаюсь фестивалями, я отслушиваю очень много молодой, неизвестной музыки. Приходят заявки, общаюсь с людьми как из музыкальных миров, так и «подполий», или мне сообщает об интересном мой круг друзей. В итоге получается, что обычно новые имена я знаю на 2-3-4 года раньше, чем их начинают обсуждать. Я всегда пытаюсь подать руку, приглашаю выступать. Если хоть какое-то зерно в артисте есть, то ему надо помогать двигаться дальше.
И все же вам, как меломану, нравится их музыка?
Мне нравится, что произошло с того момента, когда я узнал про Лизу, играющую дома на электропиано. Мне нравится ее эволюция как автора и артиста, воплощенная в новом альбоме. Нравится тот же Хаски, который выступал у нас во Владивостоке на фестивале пару лет назад, а теперь чуть ли не самый главный герой года в России. Мне нравятся многие электронные и экспериментальные проекты, от Kito Jempere и Fogh Depot до Сольвычегодска.
(Через два часа после нашей беседы перед выходом «Мумий Тролля» на сцену в Лондоне из динамиков звучали песни группы IC3PEAK , Shortparis, Fogh Depot, Монеточки и других исполнителей – «для культпросвета публики», как выразился Илья).
Смысл публичных порок тоже неясен — они выглядят неловко и грустно.
Это действительно очень грустно. Хотя так всегда было. Но важно помнить, что во времена Земфиры и «Ленинграда» тоже было много интересных исполнителей, и то, что они не продолжили и не дожили до сегодня, может, и не их беда — а вина слушателей, которые не захотели быть открытыми к новому, разнообразить свои вкусы, а стали цепляться за пару имен и уделять им все свое внимание.
Тот, кто слушает Земфиру и «Мумий Тролля», и тот, кто слушает Монеточку – это обязательно два разных человека?
Не обязательно. Но мне всегда интересно, как совсем молодые люди попадают на наши концерты, как они себе такую навигацию прокладывают. Видимо находят то, чего им не хватает?
А вы пытаетесь как-то держать связь с молодым поколением?
У меня растут две дочки — 8 и 10 лет. Они знают гораздо лучше меня, что происходит в современных соцсетях. Пару раз я был шокирован тем, насколько глубоко современные дети завязаны в смартфонах и приложениях. Так что связь – тесная.
Сейчас много новых музыкантов заявляют о себе в интернете. Вы пользуетесь соцсетями?
Вообще я не активный пользователь соцсетей. За аккаунтами группы присматривают специально нанятые люди. Меня интересует лишь основные концепции и форма связи пользователей непосредственно с контентом. Что касается моей личной жизни, я не считаю, что хочу ее монетизировать и сделать совсем публичной. Особенно увлеченные поклонники и так знают, что у меня на завтрак. У меня, например, тоже есть любимые артисты, но я не знаю, кто у них брат, сват, жена или любовник. Меня интересует результат их творчества и подача. И к себе я так же отношусь.
В общем, происходящее в дивном новом мире вас не цепляет?
Новые технологии меня не то чтобы удивляют — всякие писатели-фантасты уже лет 50 назад предсказали гораздо больше. Но мне нравится, что ко многим вещам, о которых узнать раньше было трудно, теперь приходишь через элементарный поиск в несколько слов со своего телефона.
Вы когда-то и сами сочиняли фантастические сюжеты.
Да, пытался предсказать какие-то идеи. Да те же фестивальные выступления — я трачу время и энтузиазм, пытаясь объяснить музыканту, почему ему надо собрать волю в кулак и приехать выступить на моем фестивале. Проходит пять лет, и он понимает. Тоже фантастический сюжет.
Почему Владивосток — 2000?
Песня вышла на нашей первой пластинке в 1997 году. Я еще жил в то время в Лондоне, и здесь был такой психоз по поводу миллениума! Велись всякие дискуссии по поводу того, что же случится в 2000 году. Есть и более глубокая версия — и тут я все еще пытаюсь найти правду. Интернет тогда только набирал популярность, и через поисковые системы я случайно наткнулся на информацию о том, что какой-то финский режиссер задумал снимать постапокалиптический фильм о конце света под названием «Владивосток 2000». И я подумал: «Вот она, картина настоящего Владивостока». Но с тех пор никакого фильма так и не появилось, а имя режиссера я так и не вспомнил. Но, уверен, — мне это не приснилось.