Дмитрий Ревякин стал героем программы “Вера в большом городе”, где пообщался с ведущей Туттой Ларсен. Подборка вопросов и ответов о творчестве, религии, семье, и о том, в чем заключается главная мечта основателя группы “Калинов Мост”.
В этом году по итогам голосования в “Чартовой дюжине” НАШЕго Радио Вам присудили звание “Солист” года. И Вас не было вообще, ни в зале, ни на сцене. Эту премию Вам вручили заочно. Вы не хотели быть признанным вокалистом всея Руси или Вы об этом не знали: как так получилось?
Если серьезно — я не знал. Мы были на гастролях, ехали в поезде, в поезд кто-то позвонил и сказал: “Ты знаешь, что тебя ищут сейчас по всему “ВТБ Дворцу спорта”? Я говорю, “Да нет, не знаю. Зачем?”. Вот так я узнал.
Но было приятно получить такую премию?
Мне это безразлично абсолютно, если честно. Мне уже столько лет — это все смешно, какие-то там рекорды…
Когда хвалят — Вам неловко?
Да. Мне лучше, когда я нахожусь в состоянии какой-то войны, борьбы, мне это удобней, и это для меня органичней. Пусть это внутренняя борьба, пусть это реакция на внешние проявления сегодняшней экумены…Мне вот так лучше, чем находиться в каком-то благодушном состоянии. Я могу быть радостным, когда я стихотворение закончил или песню. Но, не более.
Почему Вы этого не признаете? Ведь круто, когда у тебя есть призвание, и оно совпало с твоими желаниями.
Ну я просто отношусь к этому по-детски легкомысленно, с радостью и с юмором. Я не могу к этому серьезно относиться. Единственное, к чему я серьезно относился — к труду. Потому что я понимал: чтобы стать поэтом, надо много-много-много-много- много-много, и еще раз я могу это повторить, трудиться. Вот к этому я относился серьезно и до сих пор так отношусь.
Вы где-то сказали, что стихи пишутся легко, а песня — это подарок. Почему так сложно написать песню?
Потому что у меня особые требования к песням. Потому что “Калинов Мост” себя всегда преподносил таким образом, что он писал и создавал песни как нечто особенное. Песни писать сложно, уже столько всего написано, и гармонии, и мелодии… Уже пишешь, когда не можешь не писать.
Нечто особенное — это поэзия, вокруг которой строится песня?
Все вместе, это же песня, это квинтеэссенция. И мелодия, и слова, и темы.
Есть ли сегодня кто-то, чьи идеи Вам кажутся светлыми?
Не может быть, чтобы их не было. У нас народ очень талантливый, очень много молодых поэтов. Я и не сомневаюсь, что это так. Потому что у нас тяга к слову, к литературе — в генах, и с этим ничего не сделать, как бы ни старались ЕГЭ и прочее.
Когда приходишь к христианству — это самый трудный выбор, потому что эта религия — самая неудобная. Длинные посты, длинные службы, которые ты стоишь на ногах, очень серьезный свод правил и грехов, которых ты должен избегать, Исповедь, Причастие, регулярная молитвенная жизнь — все достаточно изматывающее, громоздкое, и не самый очевидный путь к спасению. Тем не менее, люди к нему приходят, и Вы пришли туда же. Как с Вами это произошло?
У меня всегда три вопроса: “Что?”, “Откуда?”, “Куда?”. Если я чем-то увлекался — я искал там ответы на эти вопросы. В итоге я нашел их все-таки в ортодоксии.
Это были книжки или Вас привел конкретный духовник?
Встречи, конечно, были, и беседы были. Сначала — просто нужная фраза в нужное время. Это как духовный нокаут, после которого становится понятно, какой тропинкой идти. Все, и дальше пошла соответствующая литература, и пришлось много-много-много усилий: интеллектуальных и понятийных, предпринимать; я все читал, пытался какую-то иерархию постичь, а потом я понял: вера — это ты либо веришь, либо нет. Это вопрос иррациональный. Понятно, потом ты себя ощущаешь так: ты воодушевлен, ты круче других, ты понял, в чем эти смыслы. Все укладывается, дальше связываешь это с нашей историей, уже через историю понимаешь все… На сегодняшний день у меня нет радикализма в том, что касается православия. Я отношусь к этому спокойно и от предыдущих корней не собираюсь отрекаться.
Вы говорите “В первый момент ты понимаешь, что ты круче других”. Христианин — это же про смирение?
Одно дело написать про смирение, другое дело — ты сам.
Что для Вас — мерило того, что Вы идете в нужном направлении?
Нравственные установления, занятия творчеством, где творчество коррелируется с этими нравственными установлениями.
То есть, мы можем сказать, что если вдохновение приходит и пишутся стихи — значит, ты на правильном пути, так, что ли?
Нет, так нельзя сказать. Примеров, где все вдохновенно написано, очень много, но источник вдохновения — под вопросом. Бодлер, например; Серебряный век….Где источник вдохновения, кто водил пером? Вот в этом вопрос. А что касается общения с церковью — я общаюсь, но я общаюсь на периферии.
А как Вы определяете, кто водит пером?
А что тут особенного, я понять не могу? Мой ум не замутнен ни наркотиками, ни алкоголем. У меня — принципы товарищества, “подставь плечо” и так далее. У меня есть друзья, которые вокруг меня, и они могут сказать, что ты написал. Вопрос источника вдохновения, кто водит пером: бес или ангел, — это вопрос личный. Кто-то сознательно ждет, когда бес ему даст сигнал и начнет водить его пером. Более того, он его приближает, когда использует наркотики, алкоголь, еще что-то — наверняка есть много практик призвания этого беса. Они известны, они описаны. У меня история другая: я столько раз в жизни обжигался, когда искал свой личный партизанский отряд! Я никогда не был доволен строем, который существует. И мне важно было встретить комбатантов, товарищей, которые наставили бы меня в теории, в чем-то еще — и это касается религиозной жизни.
Отвечает ли творческий человек своим творчеством перед всем остальным миром, перед Богом? В ответе ли он за своих слушателей?
Даже не знаю, в ответе ли…Тут еще вопрос обратной связи.
“Чувства добрые я лирой пробуждал”, а можно ведь другие чувства пробуждать. Важно осознавать — что ты несешь своим слушателям?
Да ты это не осознаешь. Ты пишешь — и пишешь. Все равно, в первую очередь, ты сам ставишь для себя определенные правила: ритмические, если говорить о поэзии; наполненность стихотворения тем или иным, гармония, мелодия. А обратная связь — это уже слушатели…Как вы себе можете представить — вот я сижу с гитарой и думаю: “Как же это слово отзовется в сердцах слушателей?”. Это же эмоциональная сфера — для меня, я про себя говорю. Потом включаются еще какие-то механизмы. Но первичны все равно эмоции.
Вы можете себе позволить ругнуться матом со сцены?
Со сцены — нет, конечно.
Должна ли быть у человека миссия, и есть ли она у Вас?
Если я занимаюсь словом — это однозначно.
Мы можем говорить о том, что, если Вы называете себя христианином и, при этом, Вы — человек, который работает со словом, то Ваша миссия — это в некоторой степени миссионерство?
Конечно.
Ваша лирика изменилась после того, как Вы пришли к Христу?
Еще как. Был период активных плакатов, которые так или иначе связаны с пониманием православия и его роли, и книга со стихами. Когда шел острый неофитский период — конечно, он был отражен. Сейчас я подуспокоился, а тогда был перекос. Но это естественно, его просто не могло не быть! И я благодарен, что это было. Потому что там обнажились такие пласты,если говорить карбонарским языком, — я сейчас не смогу написать подобное.
Вам самому, когда у Вас есть какие-то моменты сомнений или печали, Вам могло бы помочь чтение Ваших собственных стихов того периода, поддержать Вас именно миссионерски?
Ну конечно. Я перечитываю, но, естественно, редко, потому что лучше читать другие книги, чем свои.
Какие?
Ну, я много читаю книг. Сейчас читаю про Фиделя Кастро.
Несмотря на то, что Вы почти не рассказываете о себе, каждое Ваше интервью так или иначе хотя бы парой строчек отзывается о Вашей маме. И о том, что у мамы дар слова, и о том, что она научила Вас ценить литературу. И сейчас, как я понимаю, она является главным творческим камертоном для Вас?
Конечно, она может мне указать, например, что в стихах неясно выражена мысль, а здесь вообще так предложение не строится, садись, думай. Вот так все. Не то, что она правит за меня.
Вы с мамой дружите, да?
Ну а как?
А что есть такого в Вашей маме, что позволило ей воспитать своего сына другом?
И отец, и мама мне продемонстрировали, как надо работать: просто отдавать себя делу.
Отдавать себя работе или отдавать себя ребенку?
Работе. Да мы на улице росли! Была другая эпоха.
А как Вам удалось такую близость пронести через всю жизнь, если они были на работе, Вы — росли на улице?
Может быть, близость организовалась уже в зрелом возрасте.
Из нашего разговора у меня складывается впечатление, что Вы — человек очень неспокойный, неудовлетворенный, вечно ищущий, вечно собирающий информацию, Ваш мозг не дремлет никогда, потому что либо он производит стихи, творчество, либо он что-то впитывает, анализирует, перерабатывает. А есть моменты, в которых Вы останавливаетесь? Ваша личная перезарядка — она где? Где Ваша точка зависания?
Точка — это Забайкалье, конечно, когда на берегу реки, в домике, печка, ягоду собирать, чеснок выкапывать. Сейчас с этим сложности, год назад родителей я перевез в Новосибирск, потому что Забайкалье вымирает, деградирует. Там просто беда. Бегут все, кто может. У кого есть малейшая возможность — из Забайкалья убегают. Понятно, что там у меня остались друзья, до сих пор. Но вот уже в этом году летом я там не был.
Что должно с Вами произойти еще, чтобы Вам было хорошо или чтобы Вы перешли на какой-то новый уровень себя?
Ну, наверное, чтобы сын женился, я был бы счастлив. Потому что у меня инстинкт отца — он не реализован, у меня только один ребенок, сын, ему пора жениться, я жду внука или внучку, чтобы гулять с коляской.А самая главная моя мечта — чтобы у нас в стране случилось нечто такое, чтобы принципы справедливости восторжествовали.
А Вам любви хватает?
Конечно, хватает. Не чувствую себя обделенным. Небеса дают возможность писать стихи. Меня окружают друзья, искренние, которые могут и жестко сказать про ту или иную песню, могут и поддержать, могут поправить и могут правильно отреагировать, когда я включаю режим “военная демократия”. Потом, я думаю, это только благодаря любви парню из Забайкалья удалось удержать группу — 32 уже года — и у нас репутация. Ну, а чему еще? Это не благодаря каким-то моим личным качествам, это только благодаря любви, которая меня окружала — я так думаю.